#научныйполк

Воспоминания о военных годах профессора СГУ, заслуженного деятеля наук РФ

Ольги Борисовны Сиротининой

Я к началу войны окончила школу – 19 июня 1941 года был выпускной вечер. 22 июня я была в театре на «Без вины виноватые», а перед IV актом все актеры вышли на сцену и объявили, что началась война. Спектакль (дневной) продолжался, но всем было не до него. А 23 июня по цепочке собрали всех выпускников перетаскивать парты в школу за квартал, т.к. в нашей школе создавали госпиталь. Выпускники-отличники должны были в кинотеатрах до начала сеанса в фойе вместо привычного тогда концерта делать политинформацию. Это приучило меня к публичной речи.

Я готовилась к театроведческому факультету ГИТИСа, читала и конспектировала книги о театре, но на почте перестали принимать к пересылке документы, а в СГУ всё же решили открыть задуманное филологическое отделение, и я подала документы туда, чтобы потом перейти в ГИТИС. Через год театроведческий факультет эвакуировался в Саратов, но переходить я уже не захотела – увлеклась языком.

В первые студенческие месяцы я, конечно, обо всем университете знала очень мало: студент есть студент.

Всех студентов и поступивших отправили на уборку урожая. У меня было больное сердце, и меня не посылали ни на уборку, ни потом на рытье окопов. Мы, не поехавшие на рытье окопов студенты, сердечники и прочие, дежурили в университете, ходили ночью по двору с винтовкой за плечами. Винтовка была, конечно, настоящая. Делали обход университетского двора, чтобы никого постороннего там не было.

У нас преподавались военная медицина, военная топография и телефония. Мы разбирали-собирали винтовки, стреляли. Только меня ни в школе, ни в университете стрелять никогда не заставляли, поскольку я не видела не только мишени, но даже и мушки. А вот собрать и разобрать затвор я могла.

В одну из ночей такого дежурства был звонок из обкома. В два часа ночи вызывали ректора университета Веру Александровну Артисевич[1], нас послали за ней. Мы шли по совершенно тёмному Саратову, но было нестрашно, потому что у каждого дома на крылечке сидели дежурные. Комендантского часа ещё не было, он появился позже. Мы её разбудили, она явилась в обком, и потом выяснилось, что её вызывали, потому что хотели взять помещение университета под один из эвакуированных заводов, а она сумела убедить, что этого делать не нужно. Университет это погубит, а заводу не поможет: помещения не приспособлены для завода. Кончилось тем, что университет остался, а завод был эвакуирован в чистое поле.

Занятия начались только 16 декабря 1941 года.

Мы учились в несколько смен, потому что помещений было очень мало. Истфак, который существовал раньше нас и располагался на Радищева и Ленина, переехал вместе с нами в основные корпуса университета. В здание истфака во время войны переехал пединститут, а там, где был пединститут, организовали госпиталь. Занятия шли по пять пар в день, часто во вторую смену, поэтому кончали мы где-то часов в десять. Пара – два часа по пятьдесят минут, потом, очень нескоро, перешли на сорокапятиминутные, с перерывом. Но раньше перерыва не было, поэтому и слово пара не употреблялось.

Я записывала лекции на маминых карандашных театральных рецензиях в общих тетрадях. Вообще жизнь была такая, которую трудно сейчас себе представить. На лекциях все, конечно, сидели одетые, потому что не топили, и занимались мы часто не в университетских корпусах, а в общежитии на Кутякова. Сидели на кроватях и слушали курс, очень часто писали карандашами, потому что чернила замерзали, никаких шариковых ручек тогда просто не выпускали ещё.

К счастью, в Саратов был эвакуирован Ленинградский университет: своих-то преподавателей у филологического отделения было только проф. А.М. Лукьяненко, перешедший из пединститута, и Т.М. Акимова – фольклорист, перешедшая из Краеведческого музея. Латинисты были от исторического факультета, отделением которого стали филологи. Но ещё читали лекции профессор Института философии, литературы и истории (уехавший через год дальше) и Т.М. Галкина-Федорук (через год уехала в Алма-Ату, куда был эвакуирован МГУ с её мужем – ректором). Занятия шли во вторую смену по 5 лекций в день, в бомбежки спускались в подвал, на сессию давались 3 дня, т.е. экзамены были ежедневно. Должны были закончить за 3 года, потом дали ещё год.

Огромную роль сыграла эвакуация ЛГУ к нам. Ректор стал общим, но занятия (кроме политэкономии социализма) шли раздельно, но очень много ленинградцев читали курсы и у нас. И тот, кто из ИФЛИ, и А.М. Лукьяненко уехали дальше в Семипалатинск. Вернулся только уже на IV курс один А.М. Лукьяненко, но из пединститута перешел проф. А.П. Скафтымов и стали совмещать у нас доцент Л.И. Баранникова и муж Т.М. Акимовой – В.П. Воробьев. В ЛГУ был диссертационный совет и многие смогли в нем защититься, в том числе Т.М. Акимова и В.П. Воробьев. Работал платный лекторий, и мы бегали слушать лекции разных профессоров (у нас, в ЛГУ, в лектории) – это воспитало в нас уважение к разным точкам зрения.

Первая сессия зимой – только три дня и три экзамена, без перерывов: введение в языкознание, всеобщая история первая часть и фольклор.

Летом 1942 года немцы подходили к Сталинграду, была угроза и Саратову. Студенты в это время трудились на сельхозработах, а меня мучила мысль, что я ничего не делаю для страны. В это время появились случаи холеры и мне предложили работать на сборе проб воды. Работа нелегкая: брать пробы воды из 6 разных точек: колонки, промводопровод, канализационная станция и Волга. Точки далеко друг от друга, а транспорт ходил плохо. Груз тяжелый, каждая проба – литр плюс банка. У меня был специальный пропуск на режимные объекты. Однажды, когда уже начались занятия и я торопилась на них успеть, прихожу к канализационной станции, а вахтёра нет на месте, вместо него огромная черная собака, очень агрессивно настроенная. Ждать вахтёра – опоздаю на занятия, и я начала её уговаривать: «Собака, собака, я не шпион и не диверсант, ты должна меня пропустить, я возьму пробы воды, у меня и пропуск есть. Достала этот пропуск (это была картонка типа старого железнодорожного билета) и – вот тут меня обуял ужас – она взяла его в рот! Думаю: съест, и чем докажу, что его съела собака, а не я отдала какому-то диверсанту: война же! Но собака мне пропуск вернула, на нем остался след от ее зуба – «прокомпостировала» и пропустила. Я взяла пробы, возвращаюсь, в воротах уже вахтёр. Он мне: «Как вы прошли, тут же собака была! Отвечаю: «Я ей пропуск показала». – «Вы с ума сошли. Это сторожевая собака, она молча кидается и перегрызает горло! Только сегодня одного чуть не загрызла! Никогда больше такого не делайте!» На следующее утро прихожу – вахтёра снова нет, а собака стоит. Уже знаю, что она может перегрызть горло, но достаю пропуск. Она его только нюхает и пропускает. Вот такая история.

Было очень трудно всем. Нас без конца отрывали на различные погрузо-разгрузочные работы. Электричества в домах не было, читала я дома при коптилке, на лампу керосина не хватало, свечей не было. Что такое коптилка? Наливалось в плошечку полчашки керосина, окунался фитилёк, и этот фитилек горел. При ней приходилось и писать, и читать.

Без конца мы ходили по госпиталям, правда, уже во внеучебное время, помогали таскать на носилках раненых, развлекали их, и это почти ежедневно. Была и практика по военной медицине. Кроме того, каждому из нас выдавалось, кажется еженедельно, грязное белье с раненых. Можно себе представить, в каком виде их привозили: все в крови, в гною, в земле. Выдавали нам на руки всё это вместе с кусочком мыла (который купить в то время было абсолютно невозможно), и мы должны были это дома стирать и возвращать уже чистое белье. Нашим подшефным был госпиталь челюстно-лицевой хирургии, поэтому многие из раненых не могли говорить, всё было перевязано. Мы и кормили их, и поили. Было тяжело и физически, и психологически.

И мы учились! Настолько были ответственны за то, что учимся, когда люди воюют. Мы старались как можно больше взять, у нас ведь был очень ограниченный срок: сначала три года, потом добавили четвертый. Двоечников фактически не было.

Однако в университете первое время я чувствовала себя вовсе не уютно. Я много пропускала, потому что болела. В университете я много чего делала, конечно, на всяких работах, но ни на сельхозработы, ни на рытье окопов меня не отправляли и поэтому чувствовала себя неполноценной.

Но потом увлеклась языком. Из Москвы приехала в наш университет Е.М. Галкина-Федорук[2], которая до войны была доцентом МГУ, а у нас стала вести практические занятия по современному русскому языку и интересно рассказывала о писателях и лингвистах. Она была женой ректора МГУ, поэтому преподавала у нас только первый курс и вскоре уехала к нему в Алма-Ату, куда был эвакуирован Московский университет. Древнерусскую литературу и фольклор нам читала Татьяна Михайловна Акимова – потом очень известный в России учёный.

Второй курс я весь пролежала, сначала в больнице, потом дома. Только в мае я стала передвигаться, в основном по комнате. Я не слушала ни одной лекции, зимнюю сессию пропустила, и чтобы меня не отчислили, должна была сдать сначала за зимнюю сессию. Отвечала Скафтымову. Я, конечно, готовилась, переписала лекции у Светланы Александровны Бах[3] и получила «отлично». Весенняя сессия прошла без такого сильного и морального, и физического напряжения.

Приезд ленинградских преподавателей заложил в нас основы настоящего подхода к науке, настоящего филологического образования. Немаловажно и то, что они приехали вместе со своими диссертационными советами, поэтому многие наши преподаватели именно в годы войны защитили свои кандидатские диссертации: и Татьяна Михайловна Акимова, и Валерий Петрович Воробьев[4], и чуть позже – Лидия Алексеевна Лавровская[5].

Мы могли слушать лекции наших и ленинградских ученых, бегали слушать об одном и том же периоде, об одном и том же писателе Александра Павловича Скафтымова и Григория Александровича Гуковского[6], Евгеньева-Максимова[7] и Бялого[8], слушали Эйхенбаума[9]. Александр Павлович учил нас тому, что сказанное писателем в произведении далеко не всегда совпадает с тем, что он хотел сказать, а написанное им в записных книжках, письмах или в дневнике может не совпасть с тем, что мы обнаруживаем при анализе самого произведения. И поэтому при литературоведческом анализе исследователь должен руководствоваться только логикой самого художественного произведения, анализом роли в произведении всех её персонажей.

На четвертом и даже на третьем курсе занятия по зарубежной литературе вёл Ахилл Григорьевич Левинтон[10], тогда молодой доцент, на втором курсе – Михаил Павлович Алексеев[11].

Мы дошли до спецсеминаров – война шла к концу. Я работала в двух спецсеминарах: лингвистическом, у Лидии Ивановны Баранниковой[12]  (нас там было всего два человека: я и Светлана Александровна Бах, поэтому мы занимались вне расписания), и литературоведческом, у Александра Павловича Скафтымова, по Чехову.

У меня уже в студенческие годы был довольно широкий филологический кругозор. Всю войну работал, потом постепенно, когда ленинградцы уехали, но не сразу, сошёл на нет лекторий. Он был платный, билет стоил два рубля. Лекторий работал в третьем корпусе в Горьковской аудитории (теперь она называется Большая физическая). Очень большая аудитория, но мест там абсолютно не хватало, люди стояли во всех проходах, на всех лестницах, на антресолях наверху. А когда читал лекции Гуковский, то стояли еще и сзади него. Позже провели радиотрансляцию в коридор, боялись, что антресоли не выдержат такого количества людей и рухнут. На эти лекции приходили заранее, чтобы успеть занять место. Приходили не только со всего университета, но и со всего города.

Уже в последний год войны был организован городской лекторий, и лекции читались уже в филармонии.

В мае 1945 года, когда уже была близка победа, шли разговоры о том, что война кончается, и скоро должны объявить о её конце. Была создана аспирантура и нас со Светланой Александровной Бах приняли в неё, руководителем был проф. А.М. Лукьяненко, но тогда проректор СГУ Г.А. Гуковский добился, чтобы вторым руководителем, как исключением, была Лидия Ивановна Баранникова.

Наконец, война закончилась. Объявили об этом ночью. Я не спала, ждала этого сообщения (уже вернули ранее сданные на хранение радиоприёмники, причем сдавала я не работавший, а получила исправленный, и включила его тут же во всю мощь). Это был неописуемый праздник.

Началась всё ещё очень трудная, но уже мирная жизнь и праздничные публичные лекции и моя работа публичного лектора, сначала на праздничных заседаниях, а потом о русском языке и о лекторском мастерстве.