Продолжаем серию публикаций работ обладателей Гран-при и победителей V Конкурса для старшеклассников Саратовской области, других регионов России и стран ближнего зарубежья «ВЛАСТЬ СЛОВА», который проводился Институтом филологии и журналистики СГУ.

Сегодня вниманию читателей представлена работа, получившая Гран-при в номинации «Филологический этюд». Её автор – Екатерина Ермошина, ученица 11 класса МОУ «СОШ № 1», г. Хвалынск. Учитель-консультант – Светлана Анатольевна Хатькова.
 

Рецензия на экранизацию повести А. П. Чехова «Дуэль»

Шёл дьякон смотреть на дуэль. Было ему «жутко». Слышалось ему то «время, когда бог носился над хаосом». Успокаивал «своё любопытство» святой отец убеждением: «Дуэль – это зрелище».

Слово «зрелище», читаем в «Толковом словаре русского языка» Т. Ф. Ефремовой, означает «представление, постановочное действие».

Кто же участвовал в постановке «Дуэль»? Молодой офицер, в фуражке министерства финансов, Лаевский;  молодой зоолог фон Корен.

Как прошёл «спектакль»?

Дьякон, что «в кукурузе чуть не помер от страха», остался «весьма доволен»:

– Смеху-то, смеху!

У исполнителей мнение сложилось иное.

«Вся эта процедура, однако, противна с непривычки и утомила меня… Я ужасно ослабел», – заметил фон Корен. Для него дуэль оказалась «процедурой» болезненной, но необходимой то ли для профилактики, то ли для излечения, полного выздоровления. Процедурой совсем не «пустяковой, бескровной, смешной», как полагал святой отец. Да и сам фон Корен! Он был уверен: «Лаевский  великодушно в воздух выстрелит, он иначе не может».

Лаевскому же дуэль представилась как похороны: будто «они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжёлого, невыносимого человека, который мешал всем жить». Сладкое ощущение выхода из «тюрьмы  или больницы»  не покидало и его  в этот «длинный, как забытье, день».

Постановка не удалась? На душе у фон Корена тяжёлое чувство: «Полно, дьякон. Какие мы с ним победители? Он жалок… Мне грустно».

– Какие люди! Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград сей!» – уверен дьякон.

Можно ли довериться слову 22-летнего смешливого святого отца? Победители себя «виноградом сим» не считают. Но у святого отца говорящая фамилия – Победов. Значит, он прав? В чём? Чему он так рад и чем так обеспокоен? («Я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут… Скажут: дьякон секундантом был».) Секундантом был или режиссёром?

«Дуэль – зрелище языческое… Они хотя и неверующие, но добрые люди и спасутся… Но вера без дела мертва есть», – рассуждал святой отец. «Какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, .. и полетит у вас всё вверх тармашкой (в словаре фразеологизмов: вверх тормашками)», – предупреждал он фон Корена накануне «представления», что и произошло в самый решающий момент «сценического действия». «Противники, при всеобщем молчании, заняли свои места… Лаевский… поднял тяжёлый холодный пистолет дулом вверх… Раздался выстрел, и в горах ответило эхо: пах-пах!... Фон Корен стал прицеливаться… «Кончено!» – подумал Лаевский…. «Я его сейчас убью, – думал фон Корен,.. уже ощущая пальцем собачку. – Да, конечно, убью…» «Он убьёт его!» – послышался вдруг отчаянный крик где-то близко. Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона. Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и щекам волосами,.. как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой».  

Может, смешной дьякон, крикнувший под руку фон Корену, и есть победитель? Победитель «языческого» зла дуэли?  Победитель, «святым духом» спасший «среди бела дня» одного «доброго» человека от смерти, а другого доброго «порядочного человека» от смертного греха – убийства, «убийства в присутствии порядочных людей»? «Кукурузный» зритель – режиссёр, изменивший в последний момент трагикомический финал «представления». Человек, чья воля не вызвала ни в ком ни сопротивления, ни осуждения. Человек, заставивший всех «засмеяться от радости, заплакать». Человек, который слышал «время, когда бог носился над хаосом».

Герой, режиссирующий действия персонажей в повести А. П. Чехова «Дуэль», не имеет победоносной фамилии в экранизации чеховского произведения. Режиссёр фильма И. Хейфиц эту художественную деталь вычеркнул из сценария. Мы слушаем диалоги зоолога фон Корена с дьяконом. Нам кажется роль дьякона второстепенной, ничего не объясняющей в художественном пространстве произведения. Какая же чеховская мысль уходит из фильма вместе с фамилией дьякона? Мысль о спасении души человека, который в поисках этого спасения и сам настрадался, и других заставил пострадать. Мысль о том, что на дуэльном кладбище похоронили не одного «тяжёлого, невыносимого человека, который мешал всем жить», а двух, потому что и Лаевский, и фон Корен – оба мешали всем жить, оба разными путями шли к своему спасению. Именно дьякон понял смысл метаний Лаевского, вспыльчивости, обиды, слабости фон Корена. Не случайно хотелось увидеть молоденькому святому отцу Победову «зрелище языческое». Ему «любопытно» было посмотреть на спасение «хотя и неверующих, но добрых людей». И он не сомневался ни в том, что Лаевский и фон Корен – добрые люди, ни в том, что они «спасутся»: «Они хотя неверующие, но добрые люди и спасутся. Обязательно спасутся!»

Спасутся от чего?

«Неврастеник», «белоручка», «пустой, ничтожный человек», «натура вялая, слабая, подчинённая», «мерзавец», «циник», «самолюбивое, низкое, гнусное животное», «несложный организм», «распутен, лжив, гадок», «прохвост», «ничтожество», «шарлатан», «лицемер» спасётся от «порочности, праздности, лжи». «Деспот», «немец», «красивенький зверёк», «царь пустыни и хозяин людей», «иллюзионист» – от жестокости, гордыни.

Один победит «тысячи, а другой – тьмы», включая «величайшего из врагов человеческих – гордость».

Чей путь к спасению окажется «ветвистым», «пытливым»?  Кто же в поисках верного пути покажет себя более «сложным организмом»?

Один будет искать спасения в разговорах («мне необходимо высказаться») и презирать себя за болтливость («опять некстати буду говорить… о женщинах, о том, что честно и нечестно», «посвящать в свои тайны»). Спрятавшись в своих долгих монологах, он  не заметит, как погрузится в молчание с той, от откровенного разговора с которой жизнь давно  бы перестала  быть «тюрьмой», где хочется «пустить себе пулю в лоб», «задушить себя, как собаку». Вместо того чтобы «выяснить отношения» друг с другом («пожалуйте в церковь венчаться» или не пожалуйте), он решил «делать над собой усилия, чтобы казаться вежливым, стараться во всём уступать ей, говорить с ней мягко, улыбаться, называть голубкой», хотя в её присутствии «было ему немножко совестно, как в присутствии больной или старой лошади, которую решили убить»; она же решила сначала «убежать» от него, чтобы «не продолжать жизни, оскорбительной для него», а потом «с плачем умолять его, чтобы он отпустил её». Он «задыхался в проклятой неволе», которой и в помине не было («К чему нам венчаться? Я не вижу в  этом никакой надобности. Я и не думала об этом».) Он придумывал убедительные афоризмы, способные оправдать его в собственных глазах и в глазах людей: «Жениться без любви как служить обедню не веруя». Он мучил себя воспоминаниями, была ли любовь, и путался «в показаниях»: «Я прожил с нею два года и разлюбил, то есть я понял, что никакой любви не было. Эти два года были – обман. …  Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже… Вначале у нас были поцелуи, и тихие вечера, и клятвы… Какая ложь!.... Положим, ты полюбил женщину и сошёлся с ней; прожил ты с нею, положим, больше двух лет и потом, как это случается, разлюбил».  Она же хорошо про себя всё помнила, помнила, как «сошлась с ним и всё время жила с ним на этом скучном, пустынном берегу в ожидании чего-то лучшего».  Она думала, что «он молчит, потому что сердится на то, что она молчит», и это грубое молчание устраивало её. Он стал искать спасения в побеге, боясь своей «жертвы», «венчания», ненависти «порядочного, умного человека», разоблачения лицемерия «безгранично добрым, благодушным, безгрешным человеком». «Бежать!» Туда, где можно «озябнуть», забыв,  как два года тому назад бежали оттуда, где «гуляли по Невскому в шубах и мечтали о тёплых краях». «Бежать!»  От неё, забыв, как два года назад «бежали от мужа». «Бежать!» – страдает тот, кто готов стать «трубочистом», забыв о том, что он «белоручка». «Бежать!» Как обрадует его неожиданная дуэль! «Предстоящая дуэль ещё тем хороша, что после неё ему уже нельзя будет оставаться в городе». И как вдруг остудит его пыл осознание истины: «Кто ищет спасения в перемене мест, как перелётная птица, тот ничего не найдёт, так как для него земля везде одинакова».

Кем же он стал для той, которая два года назад «сошлась с ним»?  Она смотрела на него «с раскаянием и страхом», как «на икону». Она искала спасения в нём?

Он будет искать спасения в людях, но разочаруется, поняв, что «доброта и великодушие доктора Самойленко так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена».

Он станет искать спасения в самом себе, «ничтожном человеке», и на мгновение поверит в то, что признание недостатков поможет ему «воскреснуть и стать другим человеком». Он не подумает о том, что спасение всегда в помощи ближнему. А кто для него «ближний»?

Другой искать спасения не соберётся. «Натура твёрдая» не будет даже подозревать, что нуждается в спасении. Человек, для которого самосозерцание – удовольствие, человек, который всегда доволен собой, убеждён в правильности своих суждений, в правоте своих поступков. Он на равных готов спорить и с Богом («проповедь любви ради любви как искусства для искусства – грандиознейшее злодейство»; «Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную»), и с чёртом («смотрите в глаза чёрту прямо, и если он чёрт, то и говорите, что это чёрт, а не лезьте к Канту или к Гегелю за объяснениями»). Нравственный закон он объясняет теорией естественного отбора. Проявление любви видит в «устранении вредного и опасного в настоящем и будущем». Настаивает на «утоплении» вредных и опасных для общества людей. Таких, как Лаевский. «Лаевский… как холерная микроба. Утопить его – заслуга». Он внушает: «Любовь к человеку должна находиться не в сердце, не под ложечкой и не в пояснице… Что делает разум, то разрушают …дряблые, никуда не годные сердца». Любовь неразумную, неосмысленную, неполезную он сравнивает с «распущенностью, с ядом». Его мерила («знание и очевидность») не кажутся ему убогими. Он «свернёт себе шею ради таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей». Он не «обыкновенный смертный». Он тот самый «красивенький зверёк», о котором рассуждал доктор Самойленко: «Жрать ему уже не хочется, сыт, но всё-таки раскусывает.., вышвыривает… Всё он портит и разрушает на своём пути. Ну скажи, для чего такой зверь нужен? Зачем он создан?» Фон Корен упрёка в свой адрес не слышит. Образ жизни зверька для него – образец поведения «живого организма»:  «Твой зверёк… служит великим целям усовершенствования. Сокрушает только слабых, неискусных, неосторожных, имеющих недостатки, которые природа не находит нужным передать в потомство». И этот человек, с железной логикой,  никогда  в себе не сомневающийся, в финале «зрелища языческого» будет «с волнением в голосе» просить друга передать Лаевскому на прощание извинение и восхищение: «Я удивляюсь. Как он скрутил себя! Да, сильно он скрутил себя. Ты передай ему и его жене, что, когда я уезжал,  я удивлялся им, желал всего хорошего… и попроси его, чтобы он, если это можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом».

Одного «психология одолела». Так считал доктор Самойленко – тот самый «безгрешный человек», от чьего осуждающего мнения хотел бежать Лаевский.  Другого – логика фактов. Дьякон видел причину «сдавленности души» Лаевского и фон Корена в избалованности: «Если бы они с детства не были избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей…» Степень избалованности определил доктор: «Избалованы вы очень, господа». Ораторствовал  каждый из них (и Лаевский, и фон Корен) наедине с собой от  «от скуки» и ненавидел «по недоразумению». «От скуки и по недоразумению  «погибала» жизнь двух молодых людей», – сокрушался  22-летний святой отец.

Один измерял «душу телом, и величина души умалилась до миллиметров»; другой «измерял Бога человеком, и Бог выглядел зависимым от человека,.. и достоинства человека стали дешёвыми и деспотическими. Все меры людские были ошибочны, и все суды – ложны». (Лк. 10: 25-37).

Ложь вскрыла дуэль? Дуэлью спаслись чеховские герои? Она «пожурила», «проучила» избалованного «господина» и избалованного «молодца»? («Надо этого господина проучить», – думал Лаевский. «Следовало бы проучить этого молодца!» – смеялся фон Корен. И доктору хотелось их «пожурить», «успокоить».)  Какова роль «спектакля» в повести и в её экранизации?

Повесть А. П. Чехова называется «Дуэль», а сама дуэль отодвинута «в угол» произведения. Фильм режиссёра И. Хейфица по чеховской повести называется «Плохой хороший человек», а ночь перед дуэлью и сама дуэль  в фильме становятся центральными событиями, вокруг которых выстраиваются сюжетные линии. Фильм – воспоминание. Сюжет чеховской повести в фильме восстанавливается с помощью этого приёма – приёма воспоминания. Лаевский в последние, по его мнению, часы жизни рассуждает о «погибшей жизни», прожитой порочно, во лжи, в праздности, рассуждает в отчаянии, не пытаясь оправдать перед самим собой «свою презренную, паразитную жизнь»: «Не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб,.. увозил их жён, жил их мыслями». Он вспоминает, как, каким образом загнал себя в этот тупик, оказался в «безвыходном положении» лжеца и «мошенника». Он вновь «слышит»  советы доктора Самойленко, которые могли бы его спасти; он заново переживает презрение и ненависть фон Корена, которые могли бы его образумить. Он осознаёт упущенный шанс. Он понимает: «Вернуть прошлые дни и годы, ложь заменить в них правдой, праздность – трудом, скуку – радостью, вернуть чистоту тем, у кого взял её, невозможно, как невозможно закатившуюся звезду вернуть опять на небо». Кругом виноватый, он, пережив эту ночь, встретит рассвет исповедью и раскаянием. Искренность, чистота покаяния перед собой, перед своей «жертвой» (Надеждой Фёдоровной) успокоят его и «состарят».  В сцене дуэли он сутул, сдержан, умиротворён. Он готов исполнить желания людей, собравшихся «из-за него»: «Я ничего не имею против Николая Васильевича. Если он находит, что я виноват, то готов извиниться перед ним». Он не сомневается в том, что сейчас будет убит фон Кореном. Время, пока фон Корен будет прицеливаться, покажется ему длиннее минувшей ночи. В секунду выстрела лицо его станет робким, жалким. Заключительные минуты фильма покажут нам Лаевского, исполнившего все желания своих приятелей («жениться», трудиться не покладая рук), «китайским болванчиком». Режиссёр внесёт коррективы в чеховский текст, обыгрывая значение слова «болванчик»: заставит актёра, исполняющего роль Лаевского, говорить  с фон Кореном, с доктором Самойленко, с дьяконом с лакейской «присказкой» -С: «Очень рад-с... Покорнейше прошу –с…». И кланяться, кланяться, кланяться. По мнению режиссёра, дуэль и близкие люди своими благими намерениями сломали человека? Или человек, по слабости своей, не выдержал «недешёвую эту жизнь»? Дуэль, сердцевина фильма, концентрирует внимание зрителей на образе одного героя – Лаевского. Он в фильме определён режиссёром как главный герой произведения. Все остальные роли необходимы только для раскрытия характера Лаевского, для понимания его то ли сильной, то ли слабой натуры, для послефильмового размышления о путях становления личности, «обновления» человека, о праве его на собственное мнение о том, что честно, а что нечестно, о праве его на ошибки и работе над ними.

В повести А. П. Чехова «Дуэль» Лаевский не главный герой. И сама дуэль не для него «написана». И нет у Чехова в произведении ни сломленных героев, ни героев-лакеев. Нет в повести и побеждённых, хотя «орлами» победители и не смотрят. Один «робок», другому «грустно». Но разве у победителей остаются силы на эмоции? Победители всегда выглядят потерянными, растерянными, уставшими. Победа силы забирает. А зрители довольны: «дядька-тарантул» (добрый, стыдящийся своей доброты доктор Самойленко) доволен, дьякон Победов «весьма доволен», и Надежда Фёдоровна радостно испуганная, «как гимназистка».

Читатель, подготовленный названием произведения, с первых страниц повести находится в ожидании дуэли, а её всё нет и нет. Читатель гадает, между кем она может состояться, кто кому бросит вызов. Ему кажется: он уже угадал дуэлянтов! И вновь ошибается… Писатель в очередной раз обманывает «проницательного» читателя.

Дуэль могла бы состояться (и состояться несколько раз) между, например, доктором Самойленко и зоологом фон Кореном. И Самойленко, и фон Корен дорожат своей честью. Несмотря на свою рассудительность, сдержанность, умение держать себя в ежовых рукавицах, оба они вспыльчивы, легко воспламеняемые и воспламеняющиеся. Уже в 3 главе мы становимся свидетелями их разговора между собой на повышенных тонах. («…– Замолчи! – вспыхнул Самойленко. – Я не позволю, чтобы в моём присутствии говорили дурно о благороднейшем человеке! – Не перебивай, Александр Давидыч, – холодно сказал фон Корен. – Я сейчас кончу. Лаевский…») Фон Корен не «вскипел», и вызова не последовало. В 11 главе градус кипения в отношениях между ними поднимается. («…– Да! Для Лаевского! И никакой ни чёрт, ни дьявол не имеет права учить меня, как я должен распоряжаться своими деньгами! – сказал Самойленко, вставая и размахивая правой рукой. – Ты не кипятись, а рассуждай, – сказал зоолог…») И вновь фон Корен справился с огнём желаний. Дуэль  могла бы состояться между Самойленко и Лаевским. («…– Я русский врач, дворянин и статский советник! – сказал с расстановкой Самойленко. – Шпионом я никогда не был и никому не позволю себя оскорблять! – крикнул он дребезжащим голосом, делая ударение на последнем слове. – Замолчать! Извольте взять ваши слова назад! Лаевский, уже не помнивший, какие слова он говорил, отвечал: – Оставьте меня в покое!.. Иначе я приму меры!...») Доктор Самойленко на дуэль Лаевского не вызвал. Но почему-то именно в этот момент фон Корен решился на дуэль. Или не решился? Захотел провести очередной эксперимент с «несложным организмом»? Выступил подстрекателем? Решил спровоцировать Лаевского? Зачем? Чтобы убедить всех в ещё одном недостатке Лаевского – в трусости, в слабости, в «микробности»? Кто бросил вызов? И почему? «…Лаевский, уже не помнивший, какие слова он говорил, отвечал: – Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу! Я только хочу, чтобы вы и немецкие выходцы из жидов оставили меня в покое! Иначе я приму меры! Я драться буду! – Теперь понятно, – сказал фон Корен. – Господину Лаевскому хочется перед отъездом поразвлечься дуэлью. Я могу доставить ему это удовольствие. Господин Лаевский, я принимаю ваш вызов. – Вызов? – проговорил тихо Лаевский, подходя к зоологу. – Вызов? Извольте! Я ненавижу вас! Ненавижу!...»

Бросил вызов фон Корен, обставив его так, будто вызов брошен был Лаевским. Зачем ему мистификация? Обиделся на «немецкого выходца из жидов»? Но доктор Самойленко не раз «обличал» в нём «немца», а вызова со стороны фон Корена не следовало («…Тебя немцы испортили. Да, немцы! Немцы! Да! Немцы!... Это тебя… немцы испортили! Да! Немцы!»)  Захотел «порисоваться» перед людьми, будучи уверенным в «подробностях» дуэли с Лаевским («великодушно в воздух выстрелит, он иначе не может»)? Фон Корен так же, как и Лаевский, пытается быть одновременно «и честным, и мошенником»? Этот эпизод в повести должен показать читателю сходство так старающихся отличаться друг от друга героев, единство противоположностей? Почему фон Корена во время дуэли обожжёт великодушие Лаевского, выстрелившего в воздух? Почему фон Корен «обидится» на это великодушие и закапризничает? («Очевидно, господа, вам угодно, чтобы господин Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия…. Я желаю драться!») Почему начнёт сам с собой разговаривать и сам себя убеждать? ( «Я его сейчас убью… Да, конечно убью…») Заставит себя не сворачивать с избранного пути? Говорил, что убийство вредного для общества человека – заслуга, доброе дело, и теперь требует от себя довести дело до конца, убить «микробу», «неискусную птицу»?

Что имел в виду Лаевский, в отчаянии крича: «Я драться буду!»? Дуэль или драку? «В мыслях он повалил фон Корена на землю и стал топтать его ногами». Мальчишеское желание драки, битвы, единоборства, физического первенства. 28-летний молодой офицер – «мальчишка или сумасшедший»? Что же на самом деле переживал этот человек в своей жизни? Какой сложный этап жизни? В экранизации фильма не использована сцена, придавшая ускорение всем последующим событиям, – сцена истерики, случившейся с Лаевским в гостях у Марьи Константиновны, на праздновании дня рождения её сына Кости. «Смех давил ему грудь и шею, и рука не могла закрыть рта. «Как это, однако, глупо! – думал он, покатываясь со смеху. – Я с ума сошёл, что ли?.. Срам, разревелся, как девчонка!» «Родимчик!» – констатирует с удовольствием фон Корен. Лаевский – младенец! Взрослый мужчина – несостоявшийся человек! Бежать от позора! Доказывать: «Я не мальчишка и не сумасшедший и прошу снять с меня этот надзор!» Когда так нуждаешься в побеге, промедление смерти подобно. И дуэль – промедление. О ней Лаевский не мог думать, её желать не мог. Громкая сцена вызова на дуэль в фильме выстроена как диалог людей, обращающихся друг к другу со страстными речами. И Самойленко, и Лаевский, и фон Корен смотрят прямо друг другу в глаза. Зритель понимает: каждый из героев готов бросить вызов. В повести А. П. Чехова в этой сцене «страдает» портрет князя Воронцова: «Вошёл дьякон и, увидев Лаевского, бледного, размахивающего руками и обращающегося со своею странною речью к портрету князя Воронцова, остановился около двери как вкопанный». И дьякону не стало в эту минуту смешно. Он услышал  крик отчаявшегося человека, уставшего бороться с «ветряными мельницами».

Сцена дуэли в повести раскрывает не образ Лаевского, а образ фон Корена. Другое постановочное действие, другое «зрелище языческое», случившееся до начала дуэли в доме Мюридки, «обновит» Лаевского, придав ему новую форму и содержание, – отвратительный фокус в исполнении ревнивца Ачмианова и полицейского пристава Кирилина, тоже желающего «проучить» хоть кого-нибудь. В них Лаевский увидит своих «сообщников и учеников». Благодаря им сердце Лаевского наполнится жалостью и любовью к Надежде Фёдоровне как к «слабой женщине». Ему впервые захочется «бежать к ней, чтобы пасть к её ногам, целовать её руки и ноги, умолять о прощении». Бежать к ней, а не от неё. И она поможет ему, перестав скрывать перед ним страх быть наказанной им и благодарность за его милосердие: «Как мне тяжело! Я ждала, что ты убьешь меня или прогонишь из дому под дождь и грозу, а ты медлишь… медлишь…» Несчастье одного человека и милосердие другого сближают людей. Кажется, в этой сцене повести звучит сюжет притчи о добром самаритянине (самарянине), узнавшем ответ на вопрос: «Кто мой ближний?» Тот, кому ты оказал милость. Так спасён был Лаевский ещё до начала дуэли. Она для него уже ничего не значила. Он «не испытывал больше ненависти» к зоологу. «Он подумал, что даже вчера, в минуту сильной ненависти и гнева, он не смог бы выстрелить в человека». Он был уверен: фон Корен убьёт его («Ясное, холодное миросозерцание этого человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же оно изменит в решительную минуту, то помогут ему ненависть и чувство гадливости, какие возбуждает в нём Лаевский»), и всё-таки «ему хотелось вернуться домой живым» к единственному для него «близкому, родному, незаменимому человеку», чтобы признаться ему: «У меня нет никого, кроме тебя…» Вернуться живым, чтобы почувствовать «детскую радость.., которую он давным-давно уже не испытывал». Если в фильме гроза в ночь перед дуэлью «целится» в Лаевского, и он вздрагивает, пугаясь каждого её выстрела, гроза как прокурор, судья, палач, то в повести «сильная, красивая гроза» возвращает его если не к Богу, то хотя бы уже к небу: «Он чувствовал желание молиться кому-нибудь или чему-нибудь, хотя бы молнии или тучам. – Милая гроза!» Он уже вспомнил: «Если небо не пусто и в самом деле там есть бог…» На дуэль приедет «будто старик» Лаевский, в котором «исчезла гибкость». Лукавство покинуло, оставило Лаевского, и он «повзрослел», «остепенился», «драка» ему уже «неинтересна», он набрался терпения, которое ему уже не кажется оскорбительным для уравновешенного человека. Терпение для него уже не «гимнастическая гиря».

Уроком дуэль стала для зоолога. «Ясное миросозерцание» предало его. Чувства взяли верх над разумом, подростковая обидчивость обнажила изъяны его характера, и он «ослабел».

Каждый герой повести испытывал определённое чувство вины перед кем-то. Каждый, кроме зоолога. Доктор Самойленко «стыдился своей доброты», дьякон Победов – своей «лени», Надежда Фёдоровна чувствовала себя «кругом виноватой», Лаевский «был виноват перед Надеждой Фёдоровной, перед её мужем, перед своей жизнью». И читатель жил в ожидании: проявится  чувство вины в зоологе? Фон Корен судил всех, кроме себя. Судил всех, быть может, потому, что не был ни к кому привязан? После дуэли его «потянуло» к Лаевскому, и ему не стыдно было признаться в этой привязанности: «Я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам… Не поминайте меня лихом, Иван Андреевич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно… К великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге… Не поминайте же лихом». В фильме режиссёр не посчитал нужным показать желание фон Корена встретиться с Лаевским, принести ему извинения, признаться в том, что был носителем зла, выразить восхищение перед тем, как человек смог себя «скрутить», пожалеть о несостоявшейся дружбе между ними, в которой они «могли бы быть лучшими друзьями». Зритель  в сцене расставания видит, как Самойленко заставляет фон Корена  зайти  к Лаевскому проститься, и тот подчиняется его воле. Не слышит зритель и тех мыслей,  в плену которых фон Корен находится последние три месяца, прошедшие после дуэли: «Я удивляюсь. Как он скрутил себя!... Всё это до такой степени необыкновенно, что я и не знаю, как назвать это». Чувство вины перед Лаевским разрушает крепость гордыни зоолога. Она напоминала читателю «матушку» Лаевского – «грузную старуху», «с надменным лицом», «с повелительным голосом». В фильме удачно использована художественная деталь, которой нет в повести. Фон Корен, рассуждая о чёрте, целится пистолетом в своё отражение в зеркале: «Смотрите в глаза чёрту прямо, и если он чёрт, то и говорите, что это чёрт». Так режиссёр заставляет нас сомневаться в идеальности фон Корена, предупреждает об опасности, исходящей от зоолога, подсказывает, в каком психологическом состоянии находится этот, на первый взгляд, уравновешенный человек – в состоянии поединка с самим собой  (когда нет рядом достойного, равного ему соперника). В повести же вновь «страдает» портрет князя Воронцова: «Фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился к зеркалу и рассматривал своё лицо…» Самосозерцанием и «прицеливанием» объясняются в повести любовь зоолога к себе и равнодушие к людям. Это равнодушие выпарила в фон Корене дуэль.

Сцена дуэли в повести завершается богословской беседой дьякона с татарином Кербалаем. «…– Как по-татарски – бог? – спросил дьякон. – Твой бог и мой бог всё равно. Бог у всех един, а только люди разные», – сказал Кербалай...»  Дьякон, который только что помог человеку избежать смертного греха – убийства, хочет ещё раз восславить волю божью? Или задуматься о людях: «Какою мерою нужно измерять достоинства людей, чтобы судить о них справедливо?» Этой сцены в фильме нет. Но тема размышления в этой сцене вынесена в название фильма: «Плохой хороший человек». На каком слове этого оксюморона поставить ударение? Каковы достоинства человека и его недостатки? За что можно любить человека? Дьякон  любил людей за то, что у них есть «смешные стороны»: лень, праздность, зависть, жестокость. Доктор называл эти смешные стороны «слабостями» человека.  Дьякон считал: «Нужно прощать недостатки и ценить то, что есть в каждом из людей». И доктор о том же «ласково бормотал»: «Друзья мои... Хорошие, добрые… Погорячились и будет… и будет… Друзья мои…» С их точки зрения, Лаевский – такой же дурной человек, как и все: «слабый, беззащитный ребёнок, которого каждый может обидеть», «милый, добрый молодой человек, неопытный, слабый, без матери», «капризный»; Фон Корен – «славная голова, хорошая голова, дай бог здоровья. Только в нём жестокость есть».

У слова «дуэль» много синонимов: единоборство, борьба, драка, первенство, битва, соревнование. В повести «Дуэль» обыгрывается ещё один синоним этого слова – поединок. Поединок как состязание, спор, диспут. В фильме не использована та сцена из произведения, в которой зоолог рассказывает доктору и дьякону о  кротах, « вступающих в жестокий бой и дерущихся между собой до тех пор, пока не падает слабейший». «Для этого, – замечает зоолог, – они начинают рыть площадку, чтобы удобнее было сражаться». Этот эпизод может объяснить нам причину и цели дуэли. Не случайно дьякону дуэлянты напомнили «кротов» на поле сражения. «Кротами» можно назвать недостатки и достоинства человека, вступающие в беспощадный бой. И тогда можно посочувствовать «плохому хорошему человеку»: не легко ему даётся эта жизнь.

Чеховские герои – мыслящие люди. Спор, диспут, словесное состязание – их образ жизни. Риторическими дуэлями  науки и искусства, гуманитарного знания и знания точных наук, философии и богословия, этики и эстетики наполнена повесть «Дуэль». «Может быть, и был прав доктор Самойленко, веривший в дуэль как в «средство примирения: «Завтра оба они, прекраснейшие, величайшего ума люди, обменявшись выстрелами, оценят благородство друг друга и сделаются друзьями».

Много в фильме художественных деталей, которых нет в чеховском произведении. Узкие улочки, низкие каменные постройки и мазанки – декорации фильма. Может быть, режиссёр хотел воссоздать чеховский образ «каменного колодца», из которого старался выбраться Лаевский. Вздрагивающий огонь в керосиновой лампе должен показать, как желания героев перерастают в страсти. Сцена, в которой смешались коровы  дуэлянты, секунданты, объясняет «недоразумение» дуэли. Овцы (бараны), напугавшие Лаевского и Надежду Фёдоровну, должны напомнить зрителю притчу о заблудшей овце: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».

Декорации в фильме давят на зрителя. В повести же А. П. Чехова декорации освобождают читателя от дурных предчувствий. «Люди, камни, огонь, сумерки, уродливое дерево – ничего больше, но как хорошо!» И море. С образа волнующегося моря начинается повествование. «Ответь мне, Александр Давидыч, на один вопрос, – начал Лаевский, когда они оба, он и Самойленко, вошли в воду по самые плечи…Большая волна накрыла их обоих, потом ударилась о берег и с шумом покатилась назад по мелким камням». Образом «беспокойного моря» завершается повествование. Море как жизнь. Волнение в ней сменяется беспокойством. Покой задаёт ритм их игре, упорядочивает дыхание жизни. Так и в человеке заблуждение перемежается с сомнением. Знание оказывается относительным. «Никто не знает настоящей правды». Правды о человеке. Правды о себе. Эта мысль, рождённая в муках, примиряет героев. «Страдания, ошибки бросают людей назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперёд и вперёд», – думает Лаевский, глядя на то, как лодку, увозящую навсегда фон Корена, «бросает назад: делает она два шага вперёд и шаг назад».

Удача фильма в подборе актёров. Перечитывая повесть, мы слышим интонации А. Папанова, О. Даля, В. Высоцкого, Г. Корольчука. Глядя на экран, мы узнаём в Папанове Самойленко – «детски-сконфуженного громадного человека, хрипуна и бурбона, который начинает казаться милым и даже красивым»; в Дале – Лаевского, «беспомощного ребёнка»; в Высоцком (несмотря на отсутствие у него «красиво постриженной бородки и широких плеч») – фон Корена, который, «если бы имел размеры слона, был бы всесокрушающим, непобедимым животным»; в Корольчуке – дьякона, «смешливого до колотья в боку, до упаду».

Но мы не узнаём в фильме художественного пространства повести. Так мало в нём этого моря – моря, напоминающего «бесконечно далёкое время, когда бог носился над хаосом». Так малО это море в фильме, что кажется оно и не морем, а речкой. Так малы, невысоки в фильме горы, «одинокие и молчаливые», знающие, видимо, «настоящую правду». Может быть, режиссёр, сужая художественное пространство, пытался раскрыть в фильме чеховский образ жизни как образ футляра для человека. Тогда мы можем говорить о том, что фильм И. Хейфица «Плохой хороший человек» является не столько экранизацией повести А. П. Чехова «Дуэль», сколько экранизацией творчества писателя в целом.