Продолжаем серию публикаций работ обладателей Гран-при и победителей Седьмого конкурса для творчески одарённых старшеклассников Саратовской области, других регионов России и стран ближнего зарубежья «ВЛАСТЬ СЛОВА», который проводился Институтом филологии и журналистики СГУ.

Сегодня вашему вниманию представлена работа, победившая в номинации «Филологический этюд». Её автор – Пластун Наталия, ученица 11 класса МАОУ «Физико-технический лицей №1», г. Саратов. Учитель: Златогорская Елена Валентиновна.  

Татьяна Толстая «Белые стены» - опыт прочтения

Рассказ Татьяны Толстой «Белые стены» описывает жизнь семьи на даче, их быт и взаимодействие со старыми вещами, раньше принадлежавшими бывшему владельцу дачи – Янсону. Заголовок кажется довольно простым, если знать сюжет: семья решает переклеить обои и, в конце концов, останавливается на белых. Но такая мнимая «простота» названия вызывает множество ассоциаций. Прилагательное «белый» в русском языке часто несет в себе особый смысл, символизируя чистоту, добро, свет. Вспоминается выражение «начать всё с чистого листа», ведь белый цвет часто связывается с обновлением. Эпитеты в рассказе имеют большое значение, именно они создают особую атмосферу дачного сезона, именно они подчеркивают красочность текста.

В тексте показана встреча двух миров – старого и нового. Эти миры показаны и охарактеризованы с помощью вещей, что напоминает роман Набокова «Машенька», где оторванность эмигрантов от родины подчеркивалась такой же «оторванностью» вещей друг от друга, когда вещи из одного комплекта стояли в разных комнатах, а хозяйка жалела о том, что нельзя распилить двуспальную кровать на две односпальные. В другом произведении Набокова – рассказе «Рождество» - отец, скорбящий по умершему сыну, вспоминает о нём, рассматривая вещи мальчика, а в начале рассказа стул, одиноко стоящий в углу комнаты, сравнивается со случайным человеком, которому поверяют своё горе. Каким же образом предметы быта характеризуют героев произведения Татьяны Толстой и миры, к которым те относятся?

Интересно, что, когда речь заходит о Янсоне, автор часто использует уменьшительно-ласкательные суффиксы: «пристроечка», «яички и огурчики». Да и вещи, связанные с ним, не отличаются большими размерами – хоть на чердаке и стоит «большой-большой сундук», набит он «маленькими-маленькими пробочками» для «маленьких-маленьких скляночек». В другом сундуке – платья на «мелкую, как птичка, женщину», а под ними – кружева, распадающиеся в пыль, «на кварки» – что может быть меньше? Такое «гиперболизирование» («на кварки») и повторы связаны с тем, что и сам Янсон представляет собой почти классического «маленького человека». У него скромные мечты («жить долго и счастливо) и не слишком прибыльная работа (аптекарь), он «муж маленькой жены», «житель маленьких комнат», «чуточку смелый, но очень скрытный», «без лица, без наследников, без примет». Это персонаж, более близкий к гоголевскому Акакию Акакиевичу и пушкинскому Евгению, нежели к подобострастному «маленькому человеку», о котором писал Чехов. Повествователь относится к нему с доброй иронией, жалея «свидетеля истории». Конечно же, важно помнить, что «Янсон повествователя» не обязательно совпадает с настоящим Янсоном, это скорее некий собирательный образ, олицетворяющий тех, кто остался за границей «нового мира», «Михаил Августович», про которого повествователь «ничего не знает и теперь уже никогда, никогда не узнает».

Ещё одна характеристикой являются цвета. «Серо-желтые кружева», «темные платья», «валенки траурного цвета» (единственная вещь, по отношению к которой употреблено слово «огромные», но всё же данный эпитет смягчен прилагательным «легкие») – всё это будто противостоит ярким и светлым вещам нового мира («белые атласные лифчики хрущевского пошива», «ничему не соответствующие цветастые трусы»). Повествователь создаёт два образа: что-то маленькое, старое, рассыпающееся, темное и (в качестве антитезы) молодое, свежее, живое, белое, как стены из заглавия.

Есть только один запоминающийся предмет, немного не вписывающийся в эту концепцию – странное и пугающее железное «это», которое герои случайно откапывают в саду, и, не зная, что с этим делать, закапывают обратно. Оно не похоже ни на вещи из чердачного мира Янсона, ни на вещи, сопровождающие представителей нового поколения. Это предмет-тайна, предмет-загадка, невозможно однозначно ответить, чем он является на самом деле. Мне кажется, что «это» имеет несколько символичное значение, с помощью него становится более понятной символика самого рассказа. В тексте довольно часто встречаются образы, связанные с историей и её запечатлением (фотографии, газеты), поэтому возникает стойкая ассоциация с тем, как в эпоху перестройки и пост-перестройки постепенно «выходили на свет» различные мрачные факты, которые до этого скрывались цензурой, выясняется, что мнимое благополучие было построено на чем-то действительно жутком. Неудивительно, что многие факты замалчивались, хотя цензура и не была столь же жесткой, как в 30-е и 40-е годы, ведь люди попросту не знали, что с этой информацией делать.

Тогда образ дачи несколько расширяется, можно сказать, что этот старый дом символизирует СССР, страну, в которой жил повествователь, её историю. То, что делают герои рассказа – это то, что зачастую делали с историей и идеологией в то время, попросту уничтожая, «сдирая» старый слой с помощью «аэрозолей для стирания памяти», пытаясь внедрить что-то новое, подобное обоям «помпадур», которые в куске смотрелись «совсем не так, как на стене» и превращали комнату в «приют убогого, слепорожденного чухонца». Горько звучат эти слова из уст повествователя, если предположить, что в них заложен именно такой смысл. И как наивна вера в то, что «если купить совсем, совсем белые обои», ведь «сейчас всё можно достать», «вот тогда будет очень хорошо». Восторженная похвала белым стенам, которые должны заменить собой все те слои истории, содранные впопыхах, звучит почти искренне, пока не появляется олицетворение старого мира: «с усатыми и бритыми инвалидами всех времен в испуганной памяти, выходитъ вонъ Михаилъ Августовичъ Янсонъ, шведъ, лютеранинъ, мещанинъ». Татьяна Толстая использует твердые знаки, подражая дореволюционным правилам написания, чтобы подчеркнуть чуждость этих образов по отношению к современной (для повествователя) реальности, выраженную даже на лексическом уровне. Сквозь строки отчетливо видна жалость к покидающему дом «свидетелю истории», ушедшему «навсегда и непоправимо».

Но всё же нельзя сказать, что повествователь по-настоящему осуждает «белые стены», желая вернуть то, что было. Наоборот, показывая темные, истлевшие, маленькие, будто ссохшиеся вещи, он признаёт, что иначе поступить было нельзя. Есть некоторые черты кольцевой композиции в том, что герои хотели отодрать всё старое, «до голой фанеры», а в итоге собираются клеить белые обои на только что поклеенный «помпадур». Читатель понимает, что этот цикл вечен, и как бы ни старались люди «начать жизнь сначала», всё равно рано или поздно у них будут уже свои слои «обоев» и «газет». Повествователь жалеет лишь о памяти, которая теряется, об истории, которая «выходитъ вонъ». Как же сохранить это бесценное сокровище? Ответ есть в самом тексте рассказа. «Литература – это всего лишь буквы на бумаге – говорят нам сегодня. Не-а. Не “всего лишь”» Эту фразу можно толковать как послание читателю, ведь именно литература зачастую сохраняет историю для потомков. На даче больше нет ни Янсона, ни газет с «гильзами Катыка», ни фотографий «бравых господ офицеров», ни «траурной очереди к Ильичу». Но всё это есть в рассказе «Белые стены», благодаря которому люди, никогда в жизни этого не видевшие, могут об этом узнать.

У Татьяны Толстой есть свой, особенный стиль, остроумный и зачастую близкий к поэтическому из-за восхитительно неожиданных словосочетаний: «возмутительно новые дети», «огромная дыра, оставленная пролетариатом между трубой и печью». Рассказ насквозь пропитан ностальгией, которую сполна, наверное, может оценить только поколение, близкое по возрасту к самому автору. Можно сказать, что данный текст является неким «слепком времени», целой эпохи, особенно ярко это проявляется в эпизоде с газетами: «освобождены Орёл и Белгород» - события Великой Отечественной войны, «народ требует казни кровавых зиновьевско-бухаринских собак» - первые послереволюционные политические процессы двадцатых годов, «траурная очередь к Ильичу» - события 1924 года, «бравые господа офицеры» - времена Первой мировой войны, «крем “Усатин”», «гильзы Катыка» и «чай Kokio» - дореволюционные рекламные объявления. Читатель будто совершает путешествие назад во времени. Иные признаки различных событий зачастую отображены в рассказе ненавязчиво и тонко, в виде небольших «отсылок», настолько зыбких, что читатель не чувствует их при первом прочтении, но достаточно частых, чтобы создать определенную атмосферу.
Удивительно, какая глубина ощущений порой может быть выражена в такой малой форме, как рассказ.